Народному художнику России Герману Травникову – 85 лет

Герман Алексеевич рассказывает о жизни и творчестве корреспонденту «Курган и курганцы»

Признаюсь, всегда мечтала заглянуть в особняк на Максима Горького. С детства мне говорили, что здесь живёт художник, да не какой-нибудь, а «тот самый» – известный акварелист Герман Алексеевич Травников.

Казалось, в гостях у него бывали все лучшие люди города, и мне, простой смертной, делать там нечего. «Приходи», – запросто позвал художник. И вот мы уже на его кухне, Герман Алексеевич рассказывает о жизни и творчестве.

– Я только на 40-м году получил свой первый уголок типа мастерской. По Комсомольской. Столько лет маялся.

В 70-е годы нам запрещено было продавать свои работы – считались национальным достоянием. Это уголовное дело, если бы я продал кому-то за границу. А сейчас наоборот. Вот какие ценности и отношение к культуре.

Когда в 1990-м году я делал в Москве выставку «100 акварелей», нам впервые разрешили продавать работы через салон на Смоленской площади. В Россию тогда приехал Макдональдс – основывать свою сеть ресторанов быстрого питания. Представитель компании зашел на выставку, увидел мою «Лунную ночь» и купил. Это был мой первый покупатель. Дальше – японцы. Потом Аргентина, консул из Ирландии. Полно-полно. Я заработал тогда 30 тысяч, а «Волга» 12 тысяч стоила. Представляешь?! Мне казалось: так это я уже сейчас не буду заботиться о нуждах низкой жизни, только творить буду!

Через полгода всё обрушилось. Многие мои работы ушли, а деньги погорели. Я подумал: мне сейчас нужна только мастерская, чтобы выжить, чтобы я мог работать. Так до сих пор изо дня в день и работаю здесь.

– А если не хотите? Настроения нет?

– Так не бывает. Рисовать всегда хочется. Всегда интересно. Пока есть интерес, тогда будет желание что-то делать, жить.

Сейчас готовлюсь к персональной выставке в художественном музее. У меня на стеллаже накопилось много работ, которые я не успел закончить. Некоторые постараюсь успеть к юбилею. С утра, пока световой день, работаю в мастерской. А вечером иду в подвал и там делаю рамы. Целый день. А как же. Без выходных и праздников.

Много жанровых портретов. Обычно это друзья, те, кто мне нравится, кого я знаю, кто в моей жизни как-то был. Одна картина называется «Наши редкие встречи». Вверху поэт Алексей Еранцев, с которым мы дружили. Ниже идут филологи Лида и Юрий Никишовы. Они в 1975 году уехали из Кургана в Тверь, преподавали в пединституте. Дальше идет Саша Петухов, с которым мы вместе учились, вместе приехали в Курган. Он в 1976 году утонул. Потом Веселов Слава, который в конце 60-х годов приехал к нам по направлению, окончил Ленинградский университет, журналистику. Его мать и отец здесь похоронены. Со Славой Веселовым мы впервые встретились у Еранцева на дне рождения. Так я с ним до конца и дружил. Дальше Еранцева сидит Валя, как вдова оставалась уже. Всегда встречались или у Еранцевых, или у нас.

– Как вы познакомились со своей супругой Ольгой Константиновной?

– В 1963 году мне дали задание оформить кинотеатр «Спутник», который только построили. Оформлял вплоть до того, что на сидениях номера трафаретил. Ольга, будучи киноинженером, устанавливала там аппаратуру. Мы познакомились, но встречаться – не встречались. Потом её направили в Каменск-Уральск работать в доме культуры «Юность». Я к ней приехал и говорю: «Я приехал жениться». Она отвечает: «Я согласна». Позвали её друзей, сели на троллейбус и приехали в ЗАГС. Таким образом я женился в Каменск-Уральске. Было это в 1966 году.

– А как вы поняли, что именно она должна стать вашей женой?

– Я её уже немного знал. Чувствовал, что этот человек выдержит все трудности, которые мне предстоят. А мне предстоит очень многое. Мне нужно было учиться и зарабатывать. Я только окончил Свердловское художественное училище, ещё не член Союза художников СССР. Было сложно: где искать работу, и всё такое. Потом быстро освоился.

Но трудности везде были всегда. Вначале я нашёл работу в кинотеатре. Сделал. Потом перешёл в пединститут, там вёл изостудию два года. После этого меня пригласили на телевидение. Работал до 1967 года, пока меня не приняли в Союз художников СССР (причём, без кандидатства), и я уже ушёл на творческую работу полностью.

– Вы так рассказали, как будто бы всё по маслу было, никаких сложностей.

– Я многое не рассказал. Например, про то, как со второго курса училища меня забрали в армию. Там мне говорят: «Бегаешь отлично, стреляешь отлично, политзанятия – отлично, почему не в партии?» Я отвечал: «Я ещё учусь, мне предстоит очень много учиться. Художнику постоянно надо учиться». Второй раз задавали те же вопросы. На третий раз: «А кому ты служишь? Надо посмотреть, кому ты служишь». И давай всякие наряды вне очереди. Я понял, что от них не отвертишься, и меня приняли в кандидаты в партию.

Думал: вот вернусь из армии, и сразу же выйду из партии. Я на собраниях только время провожу, ничего не делаю. Это только обманывать себя. У меня совсем другие задачи.

Написал заявление, тут и началось. «Это опорный край державы, а он из партии уходит. Как это так?» На меня завели дело. Какой-то человек в горкоме допрашивал меня: «А кто тебе нравится из художников?» Я говорю: «Многие художники мне нравятся. Допустим, Роден, Врубель, да и Рублёв». Прихожу в следующий раз, а он мне: «Странно-странно. Какой-то буржуазный художник Роден ему нравится, – сделал ударение на «о». – Этот богомаз ему тоже нравится. А декадент Врубель?!» Я еще удивлялся: надо же, где-то прочитал, видимо.

Подкапывали-подкапывали под меня постоянно: «Что ты читаешь?» А я как раз только что прочитал книжку «Все люди – волки». Он опять: «Что за книжка такая? Вне всяких наших идейных позиций. Или ты берёшь заявление обратно, или мы таких работников идеологического фронта выпускать не имеем права». Я говорю: «Дайте мне подумать день». «Хорошо. Завтра жду вас в три часа». Я выхожу на площадь, а там такие шары возле входа стоят, голуби ходят, солнце такое. И мой друг, с которым я жил на квартире, Леша Королевский, пробегает мимо как раз: «Опять тебя на допрос? Слушай, кончай это дело. Нам уже сказали, что тебя готовят в «Агафуровские дачи», в психушку». Хорошо, ребята за меня вступились.

Вот примерно какие трудности. А так сплошь и рядом. Первые мои трудности были: я хотел учиться. Семилетние школы тогда были в деревнях и селах, а десятилетки – только в райцентрах. Седьмой класс я окончил в Новосибирской области, в Октябрьском. Туда я приехал вместе с сестрой, которая окончила лесотехнический институт в Свердловске и получила направление. Чтобы заниматься в восьмом классе, мне нужно было ходить в Пихтовку, это был районный центр. За 50 километров. Десять часов идёшь туда, десять – обратно. Мне сказали: если остановишься отдыхать, можешь не встать. Я это знал и уже на последних километрах ходил на автопилоте, как говорится. Сестра даст поесть, я проваливался в сон, утром вставал, надо было идти обратно в Пихтовку. За неделю сестра наморозила мне в алюминиевой тарелке молоко, и вот эти мороженые лепешки складывала мне в мешок на санки.

Пихтовка была ссыльным местом. Очень многие интересные люди были туда сосланы. Я жил на квартире у старообрядцев, в одной комнате со ссыльным артиллеристом. Микшто Эдуард Адамович у Ленина в Смольном был секретарём по военным делам, подавлял Кронштадский мятеж. В Питере у него жена и двое детей остались. В старом кисете у него была доска, сложенная в несколько раз, и шахматы из сырого хлеба на спичках, серые фигуры и чёрные – с сажей. Мы на сон грядущий пускались в эти баталии. Я так научился, что в школе выиграл турнир.

Над кроватью у Микшто висела работа, подаренная местными художниками, – в овале ручеёк по камешкам бежит. Я тоже решил украсить свою стену. Сделал акварельную копию картины Венецианова «Вот-те и батькин обед!». Потом нарисовал самого Микшто. Приколол на стенку. Прихожу из школы. А сосед мне говорит: «Сегодня у меня были художники из промкомбината, они увидели твои рисунки и очень просили тебя прийти к ним».

Эти ссыльные художники дали мне первые уроки. У них была комната на промкомбинате, где они делали копии. В то время во всех учреждениях – в столовых, кабинетах – всегда были картины. Художники работали с «Огоньком», в этом журнале печаталось много репродукций, передвижники в основном. Я даже помазал «Алёнушку», которая стояла у них на мольберте. Потом они пригласили меня на этюды. Впервые я понял, как писать этюды, как грунтовать холсты. Всё основное вот эти ребята мне тогда подсказали. На всю жизнь это запомнил.

В середине 60-х поступил в Репинку, Ленинградский институт живописи, скульптуры и архитектуры имени Ильи Репина (ныне Санкт-Петербургская академия художеств). Получил записку: «Травникову зайти к Таранову». Михаил Афанасьевич был профессором графического факультета. Захожу к нему в кабинет. Из окна виден сад, мастерская Моисеенко. Таранов мне говорит: «Ты культуры набирайся только. Покопируй Рембрандта, Гольбейна». Я смотрю, а там дождь прошёл, и солнце выглянуло. Липы после дождя прямо чёрные стоят. И трава на солнце ярко-зелёная. У нас такой нет. А он мне: «Гольбейна там, Рембрандта… Даю тебе читательский билет в нашу библиотеку. Приходи всегда. Можешь смотреть, но тебе надо работать. Тебе в работе надо набираться культуры. Ты как художник уже состоялся». Таким образом отговорил меня от учёбы в Репинке.

Моя цель – постоянно рисовать. А это бесконечный космос. Художник как бесконечный ученик. Сколько бы ты ни делал, все это так мелко. Столько накопленного в культуре уже веками! Сколько было художников великих!

Мне стыдно даже, что столько я не знаю. Непрочитанного столько! Боже мой! Вот я Лескова прочитал какую-нибудь часть только, там же у него несколько томов. Столько невиданного! Столько несказанного самому… Да ещё столько всего преодолевать приходится. У меня всё время какие-то такие вещи, которые мне нужно преодолевать. Тогда только что-то получится.

– Во что вы верите?

– В космический разум, в силу природы. Я как язычник. Меня всё время удивляет вот это звёздное небо и внутренний нравственный закон. Я удивляюсь: как это? Маленький комар, а у него там такой компьютер вставлен: ориентируется в пространстве, чувствует запахи, улетает, если опасность. Поразительно! Меня всё это так удивляет всегда в природе. И я думаю: так мы же все сделаны по этому принципу – космоса. Вот всевышний разум, космический разум. Ему я и верю.

– В этом космосе вы – крупица?

– Частичка. Маленькая частичка. Тот же комар со своим компьютером.

– А вы чувствуете, что всё-таки сделали что-то важное?

– Нет. Я же знаю, сколько и кем уже сделано, какие были люди.

Я счастлив, что родился. Счастлив, что живу. Ещё чувствую, вижу и с вами говорю. У меня секретов нет. Художник же. Какие могут быть секреты? Я же не политик. Я всегда говорю: секретов в творчестве у меня нет. Потому что каждый свой велосипед изобретает.

– Планов ещё много?

– Музей акварели в Кургане.

– Пока вы его не сделаете, не остановитесь?

– Не остановлюсь. Это такой шанс, которого у нас в жизни может никогда не быть. Откроют где-нибудь в Новосибирске такой музей. Сейчас мы время упускаем. У нас уже собрано более 3000 произведений акварельной живописи и графики со всего Советского Союза и России. У нас был бы уникальный бренд области.

– Вы чётко чувствуете, где суета, а где вневременное?

– Всё суета сует. Жизнь наша из всех этих мелочей.

– Потом-то всё равно как через сито оно просеется?

– Ну, конечно. Это же естественно. Как река течёт: один берег крутой, а другой пологий. Так вот крутой-то всё время подмывается. Это как человеческие судьбы. Они временем подмываются, уходят, а вот там, на том берегу, остаётся то самое ценное. То, что осталось после жизни. Это самая плодородная земля. Вот это – культура.